Ночь

Двоих молодых людей под веществами на рейве застают первые удары по украинской столице. Движимые животными инстинктами, они пытаются убежать от опасности и от самих себя. Герои в деталях вспоминают, как провели день до вторжения в разных концах Киева — на Оболони и Троещине — в ожидании весны. Рассказ Стефана Хмельницкого «Ночь» посвящен психоделическому опыту переживания взаимной близости и неотвратимой трагедии.

Не помню, когда началось вторжение, помню лишь оглушительный вой сирены… вууууу-уууу-вуууууу… Сирена прорвалась сквозь красные кирпичные стены завода, сквозь и без того оглушительные басы дарк-техно и забила в барабанные перепонки, разгоняя охваченную паникой толпу. Свет ударил в глаза яркой вспышкой, обнажив густые клубы дыма. В ступоре мы стояли посреди танцпола, гарь забивала ноздри, как вата, а вокруг звучали крики и стоны. Я вцепился в ее руку, будто хотел что-то сказать, но в голове — пустота, впервые за долгое время я испытал такую блаженную пустоту…

И тут огромные неоновые буквы вспыхнули в моей голове одна за одной:

Б

Е

Ж

И

М

Животный инстинкт. Всё, что нами владело — животный инстинкт. Порошок подействовал, и мы начали превращение. Белесый пушок на ее руках, пушок, который я так люблю, превратился в перья, а ее руки в крылья, мои же чудовищные коряги рук и ног стали лапами, покрытыми серым мехом. Мы. Лапы. Бег. Бетон. Люди. ВЫХОД. Бег. Ноги. Плач. Смех. Крик. Хруст ---- БАМ ---- БАМ ----- БАМ ---- бам-бам-бам-бам ----- БАМ --- Тело. Плач. Страх. Пот. Страх. Пот. Снаряды то падали вдалеке от нас, то били прямо по голове --- БАМ --- БАМ --- БАМ --- один за другим, эхо взрывов неслось по пустынной окраине снежных полей, покрытых утренней февральской изморозью и мелкими черными кляксами людей, разбегающихся во все стороны, кричащих и вопящих от страха, командующих, толкающих, бьющих и топчущих землю, полуобнаженных в карнавальных костюмах — демонов в портупеях на голое тело, анимешных девочек в колготках в крупную сетку, с цветными волосами, босыми изрезанными ногами, в грязи и крови.

Все разлетается на куски.

Обычное февральское утро, двадцать третьего, за день до вторжения российских войск. Я сижу у окна на родительской хате на Оболони, размешиваю два кубика сахара в кофе, доливаю молоко 3.2% жирности. Детали впивались в сознание, как пиявки. Бледные бугорки желваков ходят едва-едва, медленно, как в шахматной партии, обдумывая каждый ход. Она на Троещине — на другом конце города, опираясь локтями на край стола, — так я представляю ее. Она смотрит в чистое февральское небо и думает — поскорее бы весна… Накладывает чечевицу в тарелку, нарезает авокадо… Надоела эта хандра, серость и снег, говорит она себе, проводя депиляцию нижней части бикини восковыми полосками, аааааааа, — она отрывает полоску, — поскорее бы пришла веснааааа. Ее крик разносится по трубам до пятого этажа.

Как же холодно. Как же невыносимо холодно.

Неделю назад, 15 февраля, объявили об отводе войск от наших границ, и я купил два билета в техно-клуб — место, где мы познакомились, — я хотел, чтобы все было как раньше. Взять стафф и заторчать на всю ночь. С ней. Как раньше. Но, в глубине души, я понимал, что ничего не может быть «как раньше». Ничего не будет «как раньше». Это обман. Вернее, худшая его разновидность — самообман. Я где-то читал, что мы постоянно себя обманываем — это древний защитный механизм нашей психики. Нам трудно признаться себе в чем-то, и мозг выдумывает тысячи причин, чтобы только огородиться от правды.

Правда порой может быть убийственная, как яд. Я до последнего надеялся, что наши отношения можно сохранить, что мы будем вместе — как раньше…

Я до последнего надеялся, что не будет войны.

«Икарус» покачивается, как лодка, из стороны в сторону и везет нас через Днепр. Наши взгляды — колючая проволока. Я вынужденно отворачиваюсь, смотрю то влево — на пеструю толпу неформалов с пирсингом, горланящих песни и смеющихся; то в окно по центру — на замерзший белый рукав реки и ровный серый ряд панелек на набережной, замерший, как войска, окружившие нашу страну; то опять влево — уже на безжизненное февральское поле по обе стороны дороги, покрытое горбами снежных верблюдов. Из радиолы поет звонкий бас бременских музыкантов:

Луч солнца золотого тьмы скрыла пелена,

И между нами снова вдруг выросла стена.

ааааа, ааааа, аааа

Я ещё раз попытаюсь поймать ее блуждающий взгляд, но безуспешно. Кажется, губы ее дернулись в попытке что-то сказать, но речь не завелась, слово сломалась на полпути и заглохла в горле. Я обхватил ее кисти — она отстранилась и продолжила смотреть в окно. Вскоре стемнело и среди темного савана неба начали проступать первые звезды.

— Ты так и будешь молчать? — наконец-то решаюсь сказать я, но каким-то не своим голосом.

Она не отвечает.

— Слушай, я знаю, что у нас сложный период, но нельзя же так. Надо что-то делать.

— Что ты предлагаешь?

— У меня есть варик.

— Что еще за «варик».

— Я скажу, только обещай, что мы попробуем.

— Почему я должна поверить тебе на слово после того, что было, а?

— Ты не должна, — я молчу. — Я знаю, что я виноват перед тобой, но дай мне еще один шанс?

— Ты что, мелодрам насмотрелся? Какой еще один шанс.

— Самый последний. Мне просто нужно, чтобы ты мне доверилась в последний раз, — видимо, я сжимаю ее кисть слишком сильно, потому что она вскрикивает, и все оглядываются.

— Ау, больно! Отпусти.

— Прости, я не хотел, — извиняясь, бормочу я.

— Ты обещаешь?

— Выкладывай, и я подумаю.

— Обещай.

— Нет, выкладывай, и я подумаю.

— В общем, есть один препарат…

— Что? Препарат? Ты серьзно? Это твой варик?

— Да ты дослушай. Я хз, работает это или нет, но мозг человека так странно устроен, ты знаешь, ритуалы, религии, все такое. Люди верят во всякую хуйню и для них это работает. Вот и тут надо лишь поверить, принять, и мы забудем обо всем, все будет как прежде.

— Ничего не будет как прежде. Ты мне изменил, мудак! Ты!!!

— Т-с, не кричи так на весь автобус.

— Ты на меня не шикай! Хочу и буду кричать.

— Ладно. Ладно. Я понял.

Техно-клуб на Кирилловском — здание старого металлургического завода времен СССР в красной неоновой подсветке. Объемные трубы поднимаются вверх к скелету огромного зверя, предвестника Рагнарока, задравшего голову в бледное небо, изрешеченное каплями дождя. Стены из красного раскрошенного кирпича пульсируют от перевариваемых децибел, в округе раздаются мерные гулкие басы дарк-техно.

В китайском баре в зеленой неоновой подсветке пахло ароматными палочками, тонкие спирали поднимались вверх, распускались веерами и растворялись в темноте. Мы пили белый русский, как Джеффри в фильме «Большой Лебовски», вокруг миловались парочки — и это почему-то особенно раздражало.

— Это поможет нам только, если ты мне доверишься, — который раз повторял я как заведенный. — Она сидела облокотившись на барную стойку и молчала, слушая прямую бочку из соседнего ангара.

нет, и ещё раз нет.

В толчке мы раздавили кристаллы и снюхали еще одну дорожку с экрана айфона. Я помню, как стягиваю с нее джинсовую кожуру, освобождаюсь сам, чувствую ее теплый и упругий зад, член скользит внутрь, как автомобильный поршень, мне бы так хотелось, но, нет, больше похоже на вялый банан, член постоянно выскальзывает и падает на без четверти пять, нет, член похож на гороховый стручок, на маленький обрубок, она поворачивается, приседает, обхватывает мой член губами, сосет, но ничего не помогает. Мы действуем как единый организм, нам нравится сами ощущения соприкосновения, трения, электрический ток, пробивающийся сквозь наши тела. Но я не кончил, она не кончила, никто не кончил.

ёб твою мать

Сирена вопила на всю округу и затухала. Снежная наледь трескалась, хрустела и ломалась под тяжестью моего веса. Шелест ее крыльев, ее легкое дыхание над головой, деревья сливались в бесконечные темные стены, окружающие нас со всех сторон, и небо накрывало нас темным саваном, взрывы, доносящиеся до нас сквозь лес, казались уже чем-то призрачным и ненастоящим, как кошмар после пробуждения.

— Гоу денсить! — она идет нехотя, но идет, чувствуя —  я так думаю, —  как люди вокруг наливаются розовой радостью и весельем, как неожиданно ее тело начинает двигаться в такт техно.

Я обнимаю ее на танцполе, она ложится на грудь, кто-то трется об мою спину, я слушаю биение то ли басов из колонок, то ли ее сердца, я кусаю ее за сосок, проделываю дыру в ее груди, обнаруживаю там — ничего — беспредельную пустоту.

(((((ВЗРЫВ)))))

— Ты что-то подмешал?

— Что?!

— Я говорю, ты что-то подмешал? В коктейль? Подмешал?! — она взбалтывает невидимый стакан пальцем.

— Не-ет!

— Уебок!

Она отрывает от меня, ее розовый худи сливается с толпой.

Здесь, в озере, так холодно, невыносимо холодно. Тело пробивает мелкая дрожь, тело режет холод, мы окунаемся вглубь озера, внутрь нашего сознания и все воспоминания вспылывают на поверхность, все — миллионы видосов, картинок, мультиков, фильмов, — я вдруг осознаю сколько же хлама у меня в голове — вместе с чужими картинками, всплывают и мои воспоминания — воспоминания о ней, о нас, о родителях, все обиды, все травмы — все. Каждая рана, каждый удар, каждый неприятный момент — меня пробивает на мокрое, но слезы не видны в воде. Я только чувствую как морщится мое лицо, как меня бьет судорога, как гулко бьется мое сердца, да, теперь я его слышу — мое сердце — тук-тук-тук-тук-тук-тук. Биение сердца чем-то напоминает звуки падающих снарядов — бам---- бам---- бам ---- бам ---- тук ---- тук ---- тук --

Она стоит на улице в зоне чилаута дымит свой приторный абрикосовый айкас. Я выплевываю его из легких вместе с морозным дымом, кашляю, а потом истерически смеюсь, перед глазами все плывет, и люди то радостно улыбаются, то смотрят с подозрением.

— Расслабься же ты наконец, — кричу я ей. — Кайфуй!

— Сам, блядь, расслабься. Придурок! — она резко разворачивается и скрывается за скрипом ржавой двери ангара.

— Ну и пошла ты! — кричу я ей вслед. И тут же: «Нет, не пошла» — догоняю ее, обнимаю. Жар ее худи раздражает, слишком горячо, я раскален, как металл, опущенные в плавильный котел, мои почки и надпочечники раскалены докрасна, пот проступает по всему телу и запах порошка разносится вокруг, я вдыхаю этот приторный запах, слизываю сладковатый пот с ее шеи. На мейне играет диджей Abbelar. Я тащу ее в туалет, она не сопротивляется.

Жители города шли на работу, возвращались с работы, на утро шли на работу. Улицы города, трамваи и автобусы опустели. Кто-то собирал чемоданы, паковал вещи, укладывал их в машины, а кто-то запасался водой и едой для своих погребов — так писали в новостях. Всt говорили о том, что будет вторжение, но я не верил. Мне было все равно. Какое мне дело до блядского вторжения, когда я не могу собрать себя по частям. Я шел по пустынной ветренной мостовой. Мне было безразлично. Стыдно, но безразлично.

На ее лице отпечаталась усталость и неопределенность последних месяцев. Мы сели за кухонный стол, она угостила меня морковным пюре с свекольным супом.

— У тебя есть чеснок?

— Нет.

— Ладно, так даже лучше.

Раздавался стук ложки о дно керамической тарелки. Почему это теперь так важно?

В этом чувстве полета было что-то новое, невероятное единения с окружающим миром. Я будто понимал ее заново, всем своим телом, всеми фибрами своей жалкой животной сущности. Каждое движение придавало происходящему все больше значимости. Когда мы погрузились во тьму леса, надвигался рассвет и заря загоралась на горизонте, пробираясь сквозь стволы и ветви деревьев, моя шкура проскальзывала меж ветвей, и не было ясно, где я, а где она — где брат, а где сестра — мы будто заново воссоединились в утробе, и порхание ее крыльев в воздухе, — мой слух обострился — отдавалось шумом ангельских крыльев. Мощь моих лап придавала телу ускорение такой силы, что казалось — мир внутри меня замер, в противоположность миру внешнему, который проносился мимо нас.

Тонкий слой льда отражал блики луны и только нарождающиеся солнечные лучи. Я прыгнул на тонкий лед, послышался приятный хруст, заполнивший округу. Кроме этого хруста не было слышно ничего — тишина, абсолютная. Тишина снега, ложащегося на землю, тишина ветра в безветренный день, тишина мёртвого зимнего леса. Черные ветви вокруг озера напоминали корону на фоне синего неба, усыпанного белыми крапинками звезд. Я задрал морду высоко к небу и завыл со всей мощи, насколько хватало звериной силы, и она села мне на голову, ощущая тепло моей шерсти своими маленькими когтями, а я ощущал тепло ее легкого, наполненного воздухом тела, когда лед неожиданно треснул, и озеро поглотило нас, обволакивая и разрывая нашу плоть обжигающим холодом.

А помнишь, как одним жарким июльским днем мы решили познакомить наших родичей в парке «Наталка». Мы устроили семейный пикник аля нью-йоркская идиллия в Грин-Парке, где Брэд Питт бегает в беговых трусах. Старшие пошли кататься на сапах, и мы остались вдвоем, валяться под палящим шершавым шаром на голубом небе. Наша кожа впитывала жар солнца, переполнялась им, омывалась прохладными струями озерной воды. Мы брызгали друг на друга прохладной водой, играли, обнимались, когда я почувствовал твердость твоих сосков под своими пальцами и будоражащее чувство внизу живота. Было немного тесно и неловко, когда мы вышли из воды. Ты прислонилась ко мне всем телом, и мы, не сговариваясь, побежали в кусты. Не знаю, где ты этому научилась; сняв мои мокрые плавки, ты ловко обхватила мой член одной рукой и начала массировать его губами, двигая головой вперед и назад, сжимала мои яички, пока я не кончил белесой струей на твои волосы и лицо. С тех пор мы всегда были вместе. До того, как… все это произошло.

Вынырнув из озера, наши голые тела покрылись гусиной кожей. Мы сели на поваленное дерево на берегу.

— Тебе не холодно?

— Нет.

— А тебе?

— Нет.

Я обнял ее, и она не отстранилась, не накричала, но и не обняла в ответ, будто меня не было рядом, будто я был призрак. Тишина наполняла меня, не пропуская ни одной мысли, — тишина снаружи, тишина внутри, одна переливалась в другую. Абсолютная тишина, белая озерная тишина, наполняющая округу.

Тишина, которой, может, и не было на самом деле.