«Ничто». Постмодернистский роман о маленьком человеке в мрачной России будущего

Всё начинается с оглушительного света. Вы обнаруживаете себя в комнате смотрителя маяка. Комната закрыта, а за её пределами кто-то обитает. В попытке вспомнить, кто вы и как сюда попали, вы путешествуете по фрагментам воспоминаний: то представляете себя ребёнком с окраины русского моногорода, ставшим свидетелем жестокого убийства своих друзей кучкой наркоманов — здесь вы впервые видите два разных глаза, блеснувшие зелёным и жёлтым; то оказываетесь курьером со вживлённым в мозг компьютером в многомиллионной Москве будущего, сидящей на электрических наркотиках, — и вынуждены доставлять еду по изолированным районам города, населённым каннибалами и бандитами-мигрантами; то снова находите себя на маяке и разговариваете с чудовищной сущностью за закрытой дверью. 

Постепенно воспоминания теряют личностный оттенок, и вы оказываетесь на заседании о поправках в Конституцию Автономно-Анархо-Демократической-Империи-зоны, которое заканчивается чёрной мессой и гностической оргией, олицетворяющей вселенский хаос. Очутившись, наконец, в Южной Америке на развалинах неизвестной цивилизации, вы встречаетесь с разноглазым снова.

Публикуем главу из романа «Ничто» петербургского писателя Владимира Коваленко, вышедшего в издательстве MAGREB. Спрессовывая время и пространство, художник рисует дистопийные образы ближайшего будущего, где бандит-олигарх бежит из России в костюме бобра и воссоздаёт свою империю на месте древнего загадочного поселения, превращает не знавших государственности людей в граждан, называющих русский язык испанским, находит настенные иероглифы и рисунки древних цивилизаций, пересматривает смысл жизни и делится с вами мудростью: почему вы пришли сюда, чтобы стать деревом?

«Ошметок Шестой Группенфюрер Эрнан Кортес‌ и его священник помощник прокурора»

Лепестки цветка ничего не делают для размножения, служа лишь брачным ложем, которое великий Творец столь славно устроил, украсив благородными материями и овеяв столькими сладостными ароматами, чтобы Жених мог совершить брачное таинство с Невестою в величайшем торжестве. Когда ложе убрано, время Жениху принять Невесту и принести ей свои дары

Карл Линней

Постепенно плотных зарослей вокруг становилось все меньше.

Тесная и густая растительность сменялась высокой травой, а потом и вовсе небольшой невысокой порослью. По мере продвижения сквозь бесконечные заросли, солнце припекало все сильнее. Передо мной открывались живописные холмы, покрытые бесконечными деревьями и лесами, а внизу, в долине у склонов, раскинулся огромный ступенчатый

зиккурат.

Богатым, сочным

отсвечивала его вершина,

одетая в жирную золотую парчу.

По мере того, как я спускался с холмов,

начинал замечать небольшие хижины, разбросанные по

возвышенностям то тут, то там. Их соломенный цвет напоминал о

дальнем доме, которого у меня никогда не было. Через пару часов ходьбы, делая короткие остановки под ржавого цвета деревьями, я встретил первых людей. Они были совсем небольшого роста, чумазые, грязные, с бронзовой кожей и раскосыми глазами. Из одежды на них были лишь небольшие повязки и изредка рваные выцветшие покрывала. Вид аборигенов сильно контрастировал с величественным видом пирамиды, которая возвышалась над долиной. Люди держались от меня на расстоянии, но и не выказывали явного опасения.

Ближе к Пирамиде домов становилось все больше, появлялись люди в цветастых одеждах, появлялись повозки, вооруженные солдаты и жрецы в длинных красных одеяниях. Нельзя сказать, что я напоминал пришельца в этом доисторическом периоде, куда мне посчастливилось попасть. Мой внешний вид говорил обо мне как о выгнанном из далекого племени чужаке, нежели как о посланце из другой эпохи, если я вообще был им.

Еще через какое-то время я вошел в город, минуя оживленную небольшую рыночную площадь. Совсем близко к пирамиде хижин стало много, появлялись даже двухэтажные, а дальше, впереди, виделись каналы, рвы и городские стены.

На одном из входов бронзовые привратники в пыльных шлемах и с длинными копьями отказались пускать меня, громко разговаривая на непонятном языке. Я послушался их, даже не предпринимая никакой попытки что-либо объяснить.

У меня отобрали стилет и посадили в глубокую яму с обваливающимися песочными стенами и пронизывающим холодом.

День.

Два.

Три.

Через какое-то время я потерял счёт.

Через отверстия в крышке виделись лишь легкие солнечные лучи, но по ним никак не удавалось высчитать дни.

Еду приносил пучеглазый тёмный мальчишка, который пугливо кидал мне вниз безвкусный хлеб и несколько фруктов, а раз в день спускали грязный кривой кувшин с мутной водой.

Кажется, по прошествии первой или второй недели я окончательно обессилел.

Маяк.

Кровать.

Яма.

Шут.

Фрукты.

Тетрадь.

Все смешалось воедино и упало куда-то в сплошную непроницаемую глушь.

Засыпая, я видел, как надо мной открылся небольшой светящийся квадрат, в котором стоял тёмный силуэт.

А потом мне показалось, что я очнулся.

Вокруг был просторный зал, в дальнем углу которого спиной сидел человек в красно-бордовом одеянии. Он услышал, как изменилось мое дыхание, и резко обернулся.

Я узнал два разноцветных глаза.

— Скоро ты сможешь ходить, — сказал до боли знакомый голос.

Потом он как будто на секунду задумался.

— А когда ты сможешь ходить, мы прогуляемся.

Разноглазый встал и спокойно вышел из комнаты.

Пару дней бронзовые люди носили мне молоко, каши, фрукты и рыбу. Я быстро пришел в себя, скоро начал вставать с постели и ходить. Из окон зала, где я лежал, открывался вид на золото-ржавую долину, доисторический город, окружённый рвом и стенами, каналы, небольшие лодки и суетящихся людей. Я находился внутри зиккурата.

А потом он вернулся.

Он впорхнул красной птицей.

Он вернулся вопросом.

— Что‌ привело тебя сюда? — спросил разноцветный голос.

Я молчал, потому что сам не знал ответа.

— Что ты знаешь на самом деле, — продолжал разноглазый, — но не признаешься.

Я так же не знал, что ему сказать.

— Что ты совершил ошибку, но не совершил убийство. Ты совершил ошибку, попав сюда, а это совсем не твоё место, — в голосе слышалась хрипотца и что-то еще.

И только в тот момент я понял, что в окружении неизвестного племени он единственный говорил со мной на одном языке.

Только.

Только на каком языке?

Как тот самый шут в маяке, как та самая тетрадка.

— Что, кажется, ты сам не до конца понимаешь, что случилось и где ты находишься, тогда позволь мне рассказать тебе.

Он протянул мне ИЗ-ПОД бордового халата увешанную браслетами руку.

Я молча взял его за крепкую, но по-старчески шершавую, ладонь.

И мы пошли по полутёмным залам, коридорам и каморкам, поднимаясь вниз и вверх, поворачивая то вправо, то влево. Постепенно мы спустились куда-то вниз, стало меньше света, а воздух стал прохладным.

— Как тебя зовут? — спросил я своего ведущего.

— У меня много имен. Для тебя я Ялоф‌, называй меня Ялоф.

— Меня зовут Одиссей, — сказал я.

— Я знаю, знаю. Но послушай меня. Что все, что ты видишь вокруг, есть не более чем шутка. Но шутки принято шутить до конца. Я знаю все твои вопросы. Так слушай же. После распада Советского Союза, — начал разноглазый, — множество настоящих ублюдков, истинных изуверов и извергов, которые раньше могли бы составить стройные и верные ряды СС, разбегались крысиными тропами по всему миру. Разорившийся русский олигарх, настоящий бандит, попавший в поле внимания большого перечня правоохранительных органов не только на многострадальной родине, бежал в одну из дальних стран вместе с некоторыми своими коллегами и прочими примкнувшими. Бежал спонтанно. Скажем прямо, выбора у него не было. Точнее был, но выбор заключался в возможности пустить себе пулю в лоб или попасть в бесконечную череду разбирательств, судов, скандалов, обличительных статей и расследований. Надо сказать, что человек он был незаурядный, несмотря на то, что очень уж любил группу «Любэ». Поэтому придумал план побега. И не просто придумал, а даже смог осуществить, что, надо признаться, получается далеко не у каждого. Большой оригинал, он выбрал для своего побега отправной точкой пивной завод на окраинах Петербурга, с которого бежал в форме местного рекламного зверька. Знаешь, такая большая ростовая кукла? Вот. На границах города выставили патрули, объявили план-перехват. Он прямо приехал на своем гелендвагене к пивзаводу и за ящик водки у охранника её и приобрел, а потом прямо в ростовой кукле бобра побежал по лесам, под линиями электропередач, через сопки. Не смотри на меня так, следователи потом не меньше тебя удивились. Но что мы о грустном? Добравшись до Петрозаводска, олигарх отправился навстречу к буйным водам Белого моря, откуда в доке корабля… наверное это надо пропустить. Грубо говоря, олигарх прибыл сюда и смог закупить на оставшиеся деньги необходимые припасы, провиант, оружие. И уйти в сельву. Тропические леса Латинской Америки подходили нашему герою и окружавшим его соратникам как нельзя лучше. Здесь были лишь дикие племена и не менее дикие коммунистические партизаны.

На минуту он остановился, чтобы передохнуть, прислонившись спиной к стене с барельефом, который был бесконечно далек от виденного мной давным-давно в подъезде на окраине города.

— Что после пары лет осмысленного бытования в сельве у любого существа появятся странные мысли в голове. Что до нашего героя, то постепенно и он исчерпал запасы законной деятельности на задворках чужой страны и был вынужден прятаться от парамилитарес, коммунистов, полиции, бандитов и прочих деятелей латино-американской политики глубоко в лес. И вот уже там, в зарослях Амазонки, куда не ступала нога человека, он нашёл этот древний город. Он нашёл остатки Тескатлипока‌. Его не нашли наследники дела Кортеса, не нашли его основатели латиноамериканских государств. Как ты понимаешь, цивилизации, которая построила этот зиккурат, давным-давно нет. Остался только я.

Он опять на секунду остановился, с горечью посмотрел на изображение пятирукого монстра в страшной маске на стене, прикоснулся к ней рукой, и в его глазах отразилась вселенская глубокая грусть.

— Что известно людям про Южную Америку? Думаю, что немного. Они знают майя, ацтеков, может быть, знают про цивилизации Анд, но дальше… А ведь когда-то на континенте была цивилизация сродни египетской. Что народ, возведший это, был уникальным, отошедшим от понимания симметрии раньше, чем в Европе научились обрабатывать металл. Эти люди в седую глубину поняли, что мир не симметричен и не идеален. Вспомни барельефы древних — везде симметрия, везде ровные линии и каноны. Но симметрия — это лишь функция мозга, как время, как сама жизнь. Это было главное открытие, ставшее откровением для народа на всем протяжении его существования. И первым человеком, сделавшим революционное открытие, стал не профессор Гэллап Андервуд из Мичигана, посвятивший всю свою жизнь изучению древних цивилизаций, не доктор Эйприл Джексон из Берлинской рабочей группы, которая знает почти пятнадцать языков, десять из которых давно мертвы, даже не Иван Робертович Завершинский из Саратовского Государственного, который кроме попоек на раскопках в своей жизни ничего не видел. Древнюю цивилизацию, ставшую прародительницей всех остальных, чьи лодки добирались до истоков Нила, Евфрата и Янцзы. Её нашел человек, убегавший от сотрудников Выборгского РОВД в костюме бобра.

— Звучит очень странно, — признался я, чуть не поскользнувшись на одной из ступенек.

— Что жизнь сама по себе странна. Особенно, если послушаешь, что было дальше. Оказавшись в таком месте, лагерь сторонников бывшего миллиардера сразу стал точкой притяжения для индейцев и метисов со всей округи. Опираясь на свой деловой опыт, олигарх быстро сформировал из аборигенов рабочие группы и начал воссоздавать вокруг руин кипучую хозяйственную жизнь. Но наш герой непрост. Он объединил в себе стремление к крайнему абсолютизму с сумасшедшей идеей воспроизведения в сердце амазонских лесов времён испанских первооткрывателей материка. Себе он отвёл роль самого Эрнана Кортеса. Совсем скоро у него возникло настоящее армейское деление, появились свои воины, католические священники, опорные пункты, откуда-то взялись даже письма от короля. Новоиспеченный Кортес ухитряется не только удерживать свой образ, но и выстраивать жизнь вокруг себя в соответствии с собственными замыслами. Надо ли говорить, что познания олигарха в истории крайне малы, а если говорить честно, строятся на старых фильмах, прочитанных в детстве книгах, на которые потом наложился фильтр из беллетристики и прочих мифов. Гонимый русский миллиардер воплощает в жизнь не открытие Америки, а свое представление об открытии Америки, примитивизированную, откровенно кретинскую галиматью, которая заменила ему эту историю и стала его символом веры.

Проходя куда-то вниз, я увидел под полом странный слабо-золотой свет.

— Простите, а что там внизу? — спросил я.

— Что там внизу цветёт жизнь. Истинная. И все, зачем это вокруг надо, — лишь жизнь тех внизу.

Внутренне я попытался заставить себя смириться с этим ответом, но у меня не совсем вышло.

Мой компаньон продолжал:

— Что жизнь новоконкистадоров отдавала откровенной фальшью, поэтому у самых умных это вызывало лишь смешки. Есть два мира — мир официальных речей, протокола и игры в испанцев, и мир, где позволено шутить над происходящим. Особенно выделился бывший вороватый помощник Тосненского прокурора‌, а теперь католический миссионер, отец Де Касталья, который позволял себе самые колкие шутки. Но пока одни шутили, Кортес монотонно и последовательно убрал отголоски старого мира, уничтожил каждый знак, который мог бы напомнить о реальном. Для обозначения внешних событий появились собственные слова, выработался этикет, свои законы, статусы, семьи. Люди вжились в роли так глубоко, что скоро уже на посмеивающихся начали смотреть косо, а русский язык назали не иначе как испанским. Люди быстро вживаются в новые роли: как зажиточные бюргеры стали верными эсэсовцами, так и бывшие бандиты и менты быстро перевоплотились в завоевателей Америки.

И тут он резко остановился. И я чуть было не врезался в него сзади. Мы спустились прилично вниз. Только сейчас я понял, что своды представляют собой скальную породу, резко стало по-зимнему холодно. Мы стояли перед небольшой дверью, из-за которой сочился легкий вкусный золотистый свет.

— Что никогда нельзя узнать расположенное по ту сторону двери. Пожалуй, самая большая и самая поэтическая дилемма человека — дверь.

Он ухмыльнулся.

И мы зашли внутрь.

Мы зашли в огромное помещение, чьи гигантские своды уносились далеко вверх, туда, где кроны огромных деревьев, по своему виду и строению больше напоминавшие колоссальных размеров кусты помидоров, упирались в светящийся потолок. Мы стояли вместе на небольшом балкончике, который располагался примерно на середине всей высоты помещения, залитом успокаивающим светом. Его лучи не были обжигающими, как наверху, под солнцем. В противовес солнцу, они казались нежно-теплыми, как руки матери, золото-чарующими, как на картинах Ван Гога.

— Что это? — спросил я.

— То, что говорят тебе твои глаза, — ответил Ялоф.

— Это же деревья.

— Именно они, — так же спокойно ответил Ялоф.

— Но зачем мы пришли сюда?..

— Что каждый человек хочет узнать смысл жизни, а если не хочет, то он еще не человек или уже не человек, — улыбнулся Ялоф, — Я привел тебя сюда, чтобы ты узрел истинную суть мироздания и настоящее место человека здесь.

— А что это за свет, — не унимался я.

— Вечный двигатель, — буднично отвечал Ялоф, — но обо всем по порядку.

— Я…

Остановив мою речь одним движением своей изъеденной морщинами руки, Ялоф указал на небольшую лестницу вниз. Он пошел вперед, а я двинулся немного позади.

— Я, — опять попытался начать разговор, — плохо понимаю, что вокруг происходит.

Ялоф укоризненно покачал головой, в этот момент мы спускались по лестнице к сочащемуся жиром черному грунту, под которым на десятки километров раскинулись мертвецки-бледные, извилистые, жилистые корни тысяч растений.

— Знаешь, у людей есть отвратительное слово «понимание», ведь оно ставит нас в позицию завершённости действия. — ответил Ялоф, — Сама по себе человеческая природа не может довести что-либо до конца, осознать это, прочувствовать. Ты не можешь хоть что-то понять полностью, можешь лишь пребывать в состоянии бесконечного осознания как такового. Когда и если у тебя появятся дети, разве сможешь ты найти точку, в которой окончательно осознаешь, что понял их, понял себя в их присутствии в твоей же жизни? А отношения с Богом? А мастерство художника, когда тот, начиная новую картину, выполняя отработанную, вымученную, отточенную годами работу, вдруг схватывает что-то новое, ранее не виденное, не открытое, нечто тягучее и пленительное. Эдакую Невидаль, которая наполняет каждую клеточку памяти, каждую прожитую секунду чем-то совсем, совсем новым.

Мы оказались на платформе между двумя лестницами. Все вокруг было в тонком слое пыли и пыльцы. От каждого шага эта смесь разлеталась в стороны крошечными тучками.

— Но мы здесь собрались не для этого ведь, правда? — проникновенно спросил он у меня, и его разноцветные глаза заблестели очень знакомо.

— Я вас уже где-то видел, — аккуратно сказал я.

Ялоф просто молча двинулся дальше.

— Что есть основа жизни? — спросил меня он, — Хотя, давай переформулируем, что есть сама жизнь? Ты никогда не задумывался, почему вдруг неорганическая жизнь решила стать органической? В чем была её первопричина и в чём цель самой жизни?

— Задумывался периодически, но не сильно размышлял.

— Что вот и наш Кортес не очень размышлял над этим вопросом, пока не начал расшифровывать настенные иероглифы и рисунки древних. Такому тягуче-сумасшедшему человеку, как он, вскоре наскучила игра в конкистадоров. Постепенно он ушёл во внутреннюю миграцию, отгородившись не только от уровня своей прошлой жизни миллиардера, но и от роли Эрнана Кортеса. Постигая собственную душу, её выявленное многообразие, её невообразимое богатство, он прибегает к прочтению текстов. Не могу точно сказать, правильно ли они были переведены, но в процессе умственной и душевной работы Эрнан находит глубоко в душе искру, истинный перводвигатель, параллельно с чем достигает знаний о культах древних, воскрешая кровавые мистерии Тсог-Оммо‌. Самое смешное, что бывший помощник прокурора, местный миссионер, инициирует настоящую гражданскую войну за чистоту католической веры. Почти два года окрестности города утопали в крови и освещались огнем религиозных войн переодевшихся сумасшедших людей. Испанцы устраивали рейды в лагеря культистов, а те в ответ показательно приносили в жертву тела мертвым богам, чтобы воскресить их.

— И правда, сумасшедшие люди, — сказал я, чтобы поддержать разговор.

— Люди, — легко улыбнулся Ялоф, — люди — это недоразвитые комки непонимания и глупости. Ваша главная проблема в том, что вы забрались так высоко, что банально уже не можете спуститься. Вы как те самые мартышки, залезшие от преследующего их гепарда так высоко, что на соседние деревья уже не прыгнуть, а по гладкому стволу не спуститься обратно. Но Кортес это понимал. Измазанный кровью врагов, обмотанный кишками жертв и высасывающий аппетитные глаза бывших наложниц, нависая над ветхими свитками в самых дальних углах зиккурата, он понял смысл жизни, войны, человечества и смерти.

Мы остановились на еще одном балконе, где света уже было меньше, так как лучи плохо проходили вниз из-за огромной сочной листвы. Воздух был застоявшийся, но немного прохладный, как будто от земли веяло могильным холодом.

— И в чём смысл человечества? — спросил я.

— Ни в чём, — буднично ответил Ялоф, — смысл человечества абсолютно ни в чём. Само по себе человечество сродни колонии грибов. Если вы смотрите на себя как на объект возвышенного, как на обладателей культуры, хранителей истории. Но в сухом остатке, если убрать все ваше оценочное, культура — это ошибка, а если серьёзнее, то она — это не более, чем мицелий у грибов, который помогает им заполонять пространство. Если посмотреть на вас, то вы не более чем грибы, новая стадия эволюции, похожая на млекопитающих, повторяющих огромные колонии полипов. Но личное, человеческое сознание не позволяет никому взглянуть на это под таким углом, ведь в сознании сидит, что каждый уникален. Но это не так. Вся цивилизация, все цивилизации — лишь борьба огромных полипообразных образований из тысяч кусочков системы, имя которым — человек. Но ничего в этом имени нет, кроме страха и ужаса, ничего возвышенного, никакой культуры, ведь культура — свиное хрюканье, помогающее строить колонии. Эти попытки сделать из жизни произведение искусства, попытки сформировать образец красоты в том свинарнике, каким является живое существование, из этого и пробивается ненависть к жизни, которой может быть отмечена душа только самая глубокая и самая восприимчивая. Это понял Кортес.

— И что он сделал?

— Никогда тебе в голову не приходила мысль, что жизнь растений лучше соответствует идее жизни как таковой? Животные мечутся, бегают, пожирают друг друга; животные не понимают жизни; они ещё и абсолютно глупы, по сравнению с растениями. Ведь суть жизни — в самой жизни. Самое важное, что есть на свете — прорастать вверх и вниз, разбрасывать семена, раскидывать зерна. И прорастать дальше. Ты не представляешь, какое сознание у растений, насколько они вечны, потому что в каждом следующем растении сохраняется предыдущее. Человек умрет, а растение будет жить. Закрой глаза, представь на секунду, что ты ухватился за сочную землю своими корнями на километры вокруг, ты чувствуешь её, ты сосешь её как свою собственную мать, устремляешь бесконечные зеленые ветви к свету, тянешься к нему как к первоотцу. И все, что у тебя есть — это вечный покой и самоосознание тягучести.

Моя нога коснулась жирной черной земли, на которой валялись отжившие листья и ветки, местами росли грибы, а кое-где прорастал мох. Мы оказались почти в полнейшей темноте, сквозь листву не было видно ни луча света, а огромные плотные стволы уносились под бесконечные своды.

— Что, как ты уже догадался, эту истину осознал бывший миллиардер. — Ялоф сел у одного из стволов, опершись о зеленый ствол.

— То есть вокруг… — не успел закончить я.

— Да, — ответил Ялоф.

Мой проводник закрыл глаза, а я осматривал бесконечные деревья, бывшие когда-то служителями кровавого культа, испанцами, бандитами и продажными ментами. Искания кончены. Теперь их бесчисленные призрачные белые корни врезались в землю, теперь они чувствуют соки жизни и, переплетаясь там, наверху, смиренно выполняют цель всего живого на земле. Единственную цель.

Жизнь.

— А зачем я здесь?

— Стать деревом.

— Чего?

— Стать деревом, познать истинную жизнь, уйти от мира. Такие гигантские стволы давно бы сожрали все минералы из земли, поэтому вся религия местных аборигенов держится на культе поклонения растениям. Им приносят дары, приносят жертвы, приносят самое лучше из всего. Таково человеческое бремя, вера одних — это жизнь других.

— А как я стану деревом? Если я не хочу?

— Ляг на землю, — он стукнул рукой подле себя, — закрой глаза.

Я немного походил вокруг, посмотрел на стволы, но потом и правда сначала сел, а потом лёг.

Сначала ушел шум, сознание стало чистым, потом унеслись цвета, образы, мысли, идеи, переживания и память.

Я чувствовал, как я врастаю корнями в землю, как я обхватываю её в свои объятия, я чувствовал движение каждого отростка в абсолютной тьме подземелья.

Потом ушло и само сознание.

И осталась только сама жизнь.

Чистая жизнь.

Тягучая жизнь.

Без ничего.

Иллюстрации: Екатерина Тамери