Этнография российской коммуналки: поведенческие коды и эмпатия локальных сообществ. Как и зачем наблюдать за соседями?

DIY-этнография российских коммуналок показывает, как аутентичность людей проявляется через совместный быт, маргинальные диалекты и мимикрию под разные модели поведения. Опыт совместного проживания с людьми из разных социальных групп фиксируют культурологи Анастасия Вепрева и Роман Осминкин в книге «Коммуналка на Петроградке». Смешивая жанры личного дневника, публичного блога, художественной прозы с элементами документального театра, авторы описывают хроники коммунальной жизни и исследуют границы, в которых люди саморепрезентуются в локальных сообществах. В послесловии к изданию писатели рассказывают, чем бытовая этнография отличается от антропологического подхода, как этично наблюдать за соседями, что помогает не стигматизировать чужую речь и какое отношение к людям можно считать по-настоящему эмпатичным и внимательным.

Эта книга прожита. Прожита не в метафорическом смысле книги, которая водит руками и судьбами своих авторов. Эта книга прожита как материальный факт того, что всякая книга проживается, пока она пишется. В этом смысле она прожита даже дважды, так как во время ее написания проживается жизнь, о которой она, собственно, и пишет, письмо буквально пытается настичь эту жизнь с пылу с жару, бежит по следам еще не остывших, но готовых навсегда исчезнуть моментов повседневного опыта. У тебя всегда есть выбор оторваться от ноутбука и выйти в жизнь: на кухню, в коридор, в парадную, случайно (или намеренно) столкнуться и поговорить с кем-то из соседей. Спровоцировать тот или иной диалог или поучаствовать в чужом диалоге, уклониться или подыграть, а потом вернуться обратно и удвоить это, может быть, самое мимолетное и никчемное, но только что пережитое тобой. Жизнь не просто становится материалом для письма, но само письмо требует материализовать себя в жизни. Так они и мерцают — письмо и жизнь — в пределах одного и того же коммунального микросоциума. Ты никогда не можешь предугадать, персонажем какой мизансцены станешь в следующий свой выход на коммунальную кухню или стоя в очереди в туалет. Сталкиваясь с соседкой в темном коридоре, ты ловишь себя на мысли, что уже в уме схватываешь потенциальную фабулу и перспективность сюжета, то есть становишься одновременно персонажем и соавтором повседневных пьес, драматургом жизни.

Эта книга прожита. А еще она подслушана, подсмотрена, разыграна и… довыдумана. Довыдумывание является, может быть, единственным запрещенным в науке, но необходимым «сильным» транспонированием документа в область фикции, авторским инструментом фабрикации литературного факта из факта жизни, сборки драматургических мизансцен из череды повседневных интеракций. Довыдумывание — это не вымысел, это всегда баланс между документальным и фиктивным нарративом, насыщение сырой фактичности собственными пометками, ремарками, отступлениями, оговорками, переживаниями.

Какова этика такого коммунального письма? С одной стороны, мы на своем опыте претерпевали невольное становление постсоветскими коммунальными антропологами, но с другой — будучи такими же соседями для наших соседей, наблюдателями и наблюдаемыми в одном лице, мы никогда не могли сказать, что обладаем той самой необходимой дистанцией для объективного взгляда, той теоретической позицией, с которой можно применять ту или иную эпистемологию к своему объекту изучения. Мы постоянно пребывали между позицией объекта чужих взглядов и разговоров и призрачными рассказчиками специально заведенного для этого коммунального блога, а позже дневникового письма в стол.

Письмо было единственной возможностью вернуть себе субъектность. Но можно ли говорить, что разница между нами и остальными соседями заключалась в этой самой возможности критически посмотреть на себя со стороны, в авторефлексии на письме?

Не высокомерно ли отказывать в авторефлексии остальным жителям коммуналки? Ведь наши соседи, если вообще позволительно теперь говорить о них в обобщенном множественном числе (а после прочтения этой книги у читателей скорее возникнет обратное мнение — нельзя), оказывались не менее, а то и более рефлексирующими субъектами. Но их рефлексия (лишь отчасти запечатленная на страницах этой книги) была отдана на откуп стихии устной речи, а не машине письма. Получается, единственная разница между нами и соседями со всеми оговорками состоит в том, что они говорят, (вы)сказываются, а мы чаще молчим и внимаем, а потом записываем? Отчасти это так, но это различие оказывается ключевой границей между самопрезентацией и репрезентацией.

Ввиду того, что мы действительно буквально записывали за нашими соседями и потом представляли их речь как несобственно-прямую в сказовой форме‌, мы уже наделяли себя привилегированной позицией говорения от и за другого. Более того, мы вкрапляли в их речь свою собственную внутреннюю речь, которая не могла быть проговорена в тот самый момент, здесь и сейчас, но которая требовала нас к ответу, взывала если не к артикуляции, то хотя бы к записи, чтобы хоть немного охладить заряженное аффектами коммуникативное поле, высвободить пространство для нового вдоха.

И здесь нужно набраться смелости и сказать следующее: да, мы наделили себя этой эпистемической привилегией, так как на равных основаниях (а не в статусе исследователей) жили бок о бок с этими людьми несколько лет. Представим, что антрополог или этнограф уезжает из исследуемого им племени к себе в страну первого мира в уютное кресло структурировать свое исследование по произведенным наблюдениям, записям и артефактам (какое колониальное сравнение!). Когда мы вселялись в коммуналку, мы не были антропологами или этнографами, а были одними из тысяч других людей, перед которыми стоял незавидный, но все-таки выбор: покупать студию на выселках в так называемых человейниках или комнату в коммунальной квартире, но в историческом центре. Мы выбрали комнату.

Здесь свою роль сыграла не столько пресловутая петербургская мифология, сколько полубогемный образ жизни современного творческого работника — прекария или фрилансера, чьи превозносимые (а сегодня и критикуемые) автономия и гибкость являются производными от нестабильной занятости.

Так вот, именно въехав в коммунальную квартиру и начав жить в ней, только тогда ты становишься не просто рабом здравого смысла — залога твоего психофизического и ментального выживания, но и доморощенным коммунальным (авто)этнографом поневоле.

Ты начинаешь следить за собой, за тем, как новый опыт совместного проживания трансформирует тебя, но, что не менее важно, ты начинаешь следить за жизнью других, присматриваться и прислушиваться к другим, замечать различия и повторяющиеся поведенческие паттерны. Чтобы как-то справиться с окружающей разноголосицей, ты начинаешь записывать сначала отдельные фразы, впечатления, собственную внутреннюю речь, надиктованную тебе новым опытом, и в какой-то момент застаешь себя пишущим животным внутри нарратива реальной жизни, то есть уже сама жизнь водит твоей рукой, фабрикуется в литературные факты — и вот перед тобой не рутинная незамечаемая повседневность с ничего не значащими словами и поступками соседей, а преображенный, олитературенный быт, где каждый сосед и соседка предстают драматическими персонажами, с не зависящими от твоей писательской воли и фикции поведением и характерами.

Славист Джейсон Сипли пишет, что еще Виктор Шкловский увидел остраняющий эффект сказа: «остранение авторской субъектности классово чуждым сознанием рассказчика и есть ключевой эффект сказового повествования». Новое слово зарождается «путем соприкосновения интеллигентского писателя с народом». Однако здесь всегда наличествует опасность эксплуататорского жеста, совершаемого привилегированным автором по отношению к народной речи (на что Дж. Сипли справедливо указывает).

Лесков наделял своих рассказчиков архаической народной речью, Зощенко писал от лица мещанина со всеми своими недостатками, «человека вообще», испытывающего постоянное недоверие, страх и боязнь вторжения в свои собственные границы.

Но применительно к нашему опыту по созданию коммунальных сказов мы могли бы сказать, что изначально не являлись авторами, решившими занять позицию рассказчиков, переняв их видение и язык. Скорее, мы были рассказчиками еще до становления авторами, мы создавали свои сказы по необходимости, не просто подражая чужой речи, но вынужденно обучаясь разнородным коммунальным диалектам, жестам, языку тела, подстраиваясь и мимикрируя под разные модели социально-психологического поведения.

Конечно, это проживание в шкуре сказителей не может полностью застраховать нас от авторского экспроприирующего жеста, от объективации. Но эта объективация производится изнутри самого нашего вынужденного опыта совместности — участия во множественных коммуникативных интеракциях и вслушивания в речь соседей. Наши языковые компетенции внутри коммунального топоса деквалифицируются, нам нужно постоянно учиться слушать, вслушиваться и осваивать новые коммунальные диалекты, ведь за плохое их усвоение коммуналка мстит и дает сдачи.

Мы не можем позволить себе ту самую метапозицию, из которой так удобно (и безопасно) говорить за, от, вместо, для другого, других, лишенных такой возможности.

Тем самым, мы лишь стигматизируем чужую речь, редуцируем это многоголосие к изначально неполноценному, не могущему выказать себя кроме как посредством нашего медиаторства. Мы не можем более самоуверенно раздавать множеству разных голосов удобные и ясные идентичности, пришпиливая их к определенной (угнетенной) позиции.

Отличие нашей коммунальной драматургии от антропологического подхода состоит не только в том, что описание производится изнутри, но и в попытке отказаться от описания как метода вообще. Ведь любое описание вводит новую иерархию, так как затребует метаязыка, надстоящего над описываемыми практиками и как бы объясняющего их. Отказ от описания, в свою очередь, не означает отказа от занятия позиции, полного растворения субъекта письма в чужой речи. Скорее, наша позиция пишущих животных телесно и психоментально встраивается в этот коммунальный плюриверсум, состоящий из сложных сосуществующих миров, которые находятся в спорных взаимоотношениях друг с другом. Наша позиция ищет различий, а не пытается встать в метапозицию, как это — хоть и блестяще, но холодно и бесчеловечно проделал известный художник Илья Кабаков, создав несколько тотальных инсталляций коммунальных кухонь и туалетов, препарируя советскую безбытность и вынося коммуналке безоговорочный диагноз.

С точки зрения научной этики мы браконьеры, так как нам никто не давал никаких интервью, мы брали их сами своими глазами, ушами, телами. Более того, это были очень странные интервью, более походившие на импровизированные сценки, разыгрываемые жителями коммуналки (включая нас самих) на самые разные темы от повседневного быта и политики до теологических споров и экзистенциальных страданий. В этом процессе мы постоянно претерпевали становление «DIY-этнографами», самодельными автоэтнографами. Это уже не метод включенного наблюдателя. Здесь ты не только сам становишься антропологом — для кого-то из соседей ты, наоборот, исследуемый экспонат. Эпистемическая привилегия письма изнутри коммунального этоса, изнутри конкретного опыта, производит свою ситуативную, воплощенную этику. Эту этику мы и называем «DIY-этнографией», или самодеятельной этнографией.

Сегодня в разных сферах неакадемического знания мы с воодушевлением наблюдаем за этим процессом эмансипации эпистемологии. И наша самодельная драматургическая эпистемология стремится внести свой посильный вклад в этот процесс.

Нам близко такое производство знания, а вернее, множество разных местных, подрывных, партизанских, трикстерских знаний «как», без того чтобы сводить их к универсальному знанию «что».

Как вести себя в конкретных обстоятельствах с конкретными людьми, как сонастраиваться с другими существами, как обнаружить себя через столкновение с повседневностью и тем самым как понять, кто мы такие.

Мы не предлагаем теории, но надеемся, что книжка сделает нас более эмпатичными и внимательными к живому человеку, людям рядом с нами, к их подчас непонятным, неассимилируемым речам, поведенческим кодам, сгусткам аффектов и желаний. Ведь человек, разные люди, несмотря на или даже ввиду все ускоряющегося процесса транс- и постгуманизации, как может быть никогда раньше нуждаются в эмпатии, со-чувствии и со-мыслии.

Нам хочется верить, что такую книгу могли бы написать и другие наши соседи, другие жильцы до сих пор многочисленных коммунальных квартир. Ведь так интересно прожить две жизни вместо одной. Если в первой — повседневной — что-то не получается, то вторая — письмо — всегда придет на помощь. И наоборот.